To be myself is something I do well
«Преступление и наказание» — может быть, самый вненациональный, самый вневременной из романов Достоевского, и поэтому он легко ложится на любую традицию, любую культуру, любую эстетику, с разной степенью детализации и глубины разработки главной темы, которая безальтернативна: тварь я дрожащая или право имею?
Кино не должно быть театром на пленке, театр — литературой, читанной по ролям. Оставаясь тесно взаимосвязанными и не мыслимыми друг без друга, эти искусства говорят об одном и том же (как и вся наша жизнь), но на разных языках. И, возможно, с разными собеседниками.
Теплый майский вечер в преддверии белых ночей очарователен; упоителен аромат сирени на площади Островского и Царицыном лугу; таинствен погруженный в темноту Михайловский сад; изредка загадочно поблескивает между деревьев и фигурных оград чернеющая вода; в нем нет фонарей и освещенных дорожек, нет императорского лоска парадного Петербурга.
Эти мгновения поздней весны или раннего лета — самое неуловимое, но, наверное, самое неизменное, самое вечное в обаянии города, самое светлое утешение в кромешном аду.
Это мой третий спектакль Могучего и он мне по-прежнему чрезвычайно интересен.
Мощный спектакль о неистощимой загадочности русской души, то глазами мелкого европейского клерка-космополита, недоМефистофеля, изворотливого бесенка из «Сказки о попе и о работнике его Балде», вечного афериста Чичикова, шпрехающего по-немецки или по-русски с диким немецким акцентом, то сквозь призму буддийской нирваны вперемешку с большевистским раем в духе Пелевина, то с платформы исконного почвенничества русской деревни, надорванной, страдающей, втихаря глотающей слезы и горько вздыхающей, ревущей взахлеб и рвущей на груди рубаху.
Удивительно, что современный театр не теряет связи с реальностью, когда даже не очень понятно, какая она, эта реальность. И не совсем ясно, кто твои современники, но устойчивое ощущение, что на сцене — именно они
Я не большой поклонник Финци Паски, цирка, инсталляций и современного искусства в целом: во мне отзывается явно что-то более древнее.
Я нечасто хожу в драматический театр; со временем стала лучше понимать Булгакова: помню, читала где-то, что правдоподобному реализму на сцене он предпочитал гротеск и утрирование, «старый» театр, проводивший чёткую грань между действительностью и игрой, показывавший намеренно дистанцированный от реальности условный мир драмы. Раньше мне это претило — теперь именного этого часто не хватает. По счастью, «Старший сын» — исключение.
Недавние комментарии