Алан А. Милн. “Слишком поздно”

“Весёлость не была для меня маской, которую надевают по случаю”.

Алан А. Милн

Мой планшет-трансформер разрядился. Точнее, я забыла его зарядить и полдня таскала выключенным и совершенно бесполезным, даже не подозревая об этом. В результате впервые за долгое время мне пришлось обратиться к помощи ручки и записной книжки. Для того чтобы написать об Алане А. Милне, это подходит как нельзя лучше: он с таким упоением пишет о радостях писательства, что, кажется, нет занятия восхитительней, и хочется тут же схватиться за тетрадь. (Даже несмотря на то, что у меня вовсе нет уверенности в том, что я могу быть писателем, и даже есть довольно серьёзное подозрение в обратном).

Всё, что только угадывается в историях о Винни-Пухе и Кристофере Робине, открывается удивительным, залитым светом, теплом, добротой, любовью, юмором, смехом миром в автобиографии “Слишком поздно” (It’s Too Late Now).

В этой семье хочется жить, в Вестминстере и Кембридже хочется учиться, в “Панче” хочется работать. Даже на Сомме хочется побывать.

Кажется, что Алана всю жизнь окружали прекрасные люди, будь то родители, братья (а Кен просто невообразимый!), кузины, учителя, редакторы, командиры, друзья или жена, а сам он был беспечно счастлив, несказанно удачлив и неисправимо весел.

По-моему, я не встречала подобных людей в жизни и даже никогда не читала про них: с такой неистребимой жаждой жизни, с такой неиссякаемой страстью живущих. “Слишком поздно” – это не просто книга, дающая невероятный энергетический заряд и разгоняющая мрачное расположение духа или вяло текущее уныние: она дарит веру в возможность прекрасного мира, который рождается внутри обычного человека и разрастается до размеров вселенной.

Притом это отличная литература с тонким, умеренным, естественным, органичным юмором и отточенным, изящным, безупречным стилем, к тому же отлично переведённая (пер. с англ. М. Лахути, М. Клеветенко). Чтение доставляет не удовольствие – наслаждение, нечастое даже для художественных произведений, и писать о нём приятно ничуть не меньше.

P.S. Чтение и литература находятся вне времени. Не нужно спешить успеть, поймать, быть первым или одним из них, когда пишешь о книге: твоя новость пригодится всегда, кому-то подвернётся под руку, попадётся на глаза. Это гораздо предпочтительней, чем писать о событиях, имеющих время, место и, увы, срок годности. Меня на это уже не хватает: хочется быть вне графика, за границами календаря.

*      *      *

“Мой отец Джон Вэйн Милн был старшим сыном пресвитерианского священника, а прадед – каменщиком в Абердиншире. Если нынешние кладбища в Абердине – его рук дело, то чем меньше я от него унаследовал, тем лучше”.

*

“Сегодня то, чему мама учила своих воспитанниц, уже не кажется мне смешным. Она учила их быть хорошей женой усталому мужу – то, в чём сама не знала равных. Ей не было равных в любом деле, за которое она бралась: мама готовила лучше кухарки, вытирала пыль и стелила постели лучше горничной, штопала лучше швеи, стирала лучше прачки, бинтовала лучше медсестры. Она была безыскусной и здравомыслящей женщиной. Ничто не могло вывести её из себя”.

*

“Однажды за обедом, когда папа с гордостью, словно это было отчасти и его заслугой, заявил нам, что свет перемещается со скоростью сто пятьдесят миль в секунду, мама спокойно возразила ему с другого конца стола: “Я тебе не верю”. До сих пор не знаю, что можно на это возразить”.

*

“К чему я никак не мог привыкнуть, так это к школьной кормёжке. Сорок лет прошло, а и сейчас вспоминаю с содроганием. С семи до восьми утра мы занимались, за этим следовал завтрак, состоящий из чая и хлеба с маслом. Хлеб был безвкусный, а масло совершенно несъедобное – иначе мне бы нравилось, ведь я люблю хлеб с маслом. Чай есть чай, тут нечего привередничать, но к нему полагалось кипячёное молок с плавающими громадными кусками пенки. Мне становилось дурно от одного вида этого молока, от одной мысли о нём. До сих пор при воспоминании тошнота подступает к горлу. Таков был наш завтрак, “самая божественная трапеза дня, та, что никогда не разочарует”. В час нам подавали обычное “мясо с овощами”, а за ним так называемый десерт. Мясо резали заранее и подогревали до чуть тёплого состояния. В сезон фруктов нам давали ревень. Не будучи любителем тепловатых ломтей говядины (а также ревеня), я старался не иметь с обедом ничего общего. Был один ужасный случай: Резерфорд зашёл в столовую, заметил, что я смотрю на еду без интереса, и велел принести мне стакан молока. Я для вида поднёс стакан к губам, кое-как сдерживая тошноту и молясь про себя, чтобы директор поскорее ушёл, пока я окончательно не опозорился. С тех пор при его появлении я хватался за нож и вилку, старательно притворяясь, будто ем. И наконец, в шесть пятнадцать нам подавали ужин – тот же чай, что и на завтрак, и к нему всё те же ломти мяса, теперь уже официально холодные, для желающих. Желающих находилось очень мало”.

*

“Нимало не смутившись, я обратил свои чувства на другую прелестницу, блиставшую в крикетных матчах, которые устраивали на палубе. Её  звали Эллен. Мы были одних лет. Фамилию я помню тоже, но не стану здесь называть – мало ли, вдруг она сейчас уже не моя ровесница”.

*

“Мы обсудили, какие темы будем изучать, а потом он спросил: “Будете пр-р-риходить с утр-р-речка или после обеда?” Вся моя на три четверти английская кровь вскипела при одной мысли произнести “с утр-р-речка”, а сказать “по утрам” не позволяла вежливость. В результате я ходил к нему заниматься после обеда, о чём беспрестанно жалел”.

*

“Шесть недель я высказывался обо всём на свете (исключая религию и политику) под инициалами “О. О. О.”, а после возвращения Лукаса мне предложили каждую неделю публиковать в “Сфере” заметки под своим собственным именем. Два года я писал для них эти заметки по три гинеи за штуку, а потом попросился в отставку, исчерпав все возможные темы (опять же за исключением религии и политики). После годового перерыва я снова к ним попросился, поскольку собирался жениться и начал лучше понимать значение денег в жизни человека. Клемент Шортер очень мило выразил свою радость, но через полгода владельцы “Панча” предложили платить мне столько же, если я перестану печататься в “Сфере”. Вероятно, в каком-то смысле это было лестно, хотя на первый взгляд и не скажешь. И снова Шортер весьма любезно меня отпустил. После войны, когда я ушёл из “Панча” и не знал, чем заработать на жизнь, я предложил Шортеру вернуться, но уже за шесть гиней. И опять он согласился с учтивостью человека, для которого главная цель в жизни – оказать мне услугу. Я всегда считал его лучшим редактором из всех, с кем мне приходилось работать. Мы никогда не встречались, он мне никогда не писал, иначе как по поводу моих уходов и возвращений, и тем не менее ухитрялся создать впечатление, что он безусловно верит в своих авторов”.

*

“Тогда о своих подчинённых я знал лишь, что один из них любит Джейн Остен – довольно бесполезная информация при данных обстоятельствах. <…>

— А вы что тут делаете? – изумился я.

Он смущённо усмехнулся.

— Вам же не давали приказа?

— Так точно, сэр.

— Тогда зачем…

— Просто дай, думаю, тоже схожу, сэр.

— Но почему?

Он ещё сильнее засмущался:

— Да просто хотел присмотреть, чтобы с вами, сэр, всё было в порядке.

По-моему, это величайшая дань восхищения таланту Джейн Остен”.

*

“Глейхен получил новый пост на родине. Его имя звучало слишком по-немецки для нашей патриотической прессы. Я горько жалел, что меня не зовут Мюллер”.

*

“Один ужасно умный молодой человек взялся объяснять Рейнхардту (австрийский актёр и режиссёр), как нужно ставить Шекспира. Ни каких пышных декораций, никакой зрелищности. Простой чёрный занавес. Это намного художественнее. Рейнхардт слушал и одобрительно кивал, а потом сказал:

— Вдобавок так легче.

По-моему, главная проблема современного мира (а может, главное достижение) – сегодня всё “как легче”.

*

“Как будто демократия вместо того, чтобы провозгласить с полным правом: “Искусство для всех!” – заявила: “Достижения в искусстве – неотъемлемое право каждого”.

*

“Во время одного из моих редких публичных выступлений я среди множества других произносил речь, и все наши речи передавали по радио. Когда я вновь сел на место, сосед по столу сказал:

— Подумайте, вас услышали в Гонолулу!

Дафна сидела за соседним столиком. Позже я с гордостью ей сообщил, что меня слышали в Гонолулу.

Она ответила:

— Хорошо, что хоть где-то было слышно”.

*

“На распространённую реплику: “Меня в детстве били, и я от этого глупей не стал” – так и напрашивается ответ: “А от чего же тогда стал?”