Я здесь живу...
To be myself is something I do well
“Жунгли” Юрия Буйды
По моему глубокому убеждению (впрочем, его глубина отнюдь не означает верности), в литературе я разбираюсь гораздо больше и лучше, чем в музыке, кино и театре. И я сама не понимаю, как так получилось, что в моём блоге литература занимает очень скромное место, в то время как музыке и даже, кажется, кино, достаётся гораздо больше внимания. И если в музыке я понимаю хоть что-то, то в кино и театре – исключительно на уровне обычного зрителя. А в литературе… ну да, я несколько раз провалилась на филфак, но я всё же готовилась: готовилась изучать филологию (сначала классическую, потом – хотя бы русскую), готовилась связать с этим жизнь и карьеру, готовилась открывать какие-то литературные широты и глубины. И, в общем, в литературной сфере есть хоть какое-то подобие базового образования (в музыке, правда, тоже есть, но оно несравнимо поверхностнее).
И не сказать, что я перестала читать: конечно, слушаю я больше, чем читаю, потому что музыку можно совмещать с работой, а чтение – нет, но читаю постоянно. И не сказать, что то, что я читаю, не заслуживает внимания: за последние несколько лет на письменном столе скопилось порядочно книг, о которых хочется и обязательно нужно рассказать и которые лежат в стопочке немым укором тому, что у меня никак не доходят руки.
* * *
Я уже писала о более позднем романе Юрия Буйды “Синяя кровь”: он поразил меня цельностью, фантастичностью и в то же время поразительной пронзительностью и естественностью, и конечно, невыносимо прекрасной главной героиней. Как я обнаружила теперь, истоки города из “Синей крови” – в “Жунглях”.
Жунгли населены персонажами, которых с поверхностного взгляда можно принять за неиссякаемых героев самого дна российского постсоветского получернушного киношного арт-хауса. Но это взгляд поверхностный и, конечно, ошибочный: в романе, представляющем собой череду 17 самостоятельных и, казалось бы, живущих своей жизнью и независимых историй, связанных друг с другом пространством Жунглей и отдельными населяющими их героями, – абсолютно целый и единый мир, фрагментарно выдуманный, но глобально одуряюще настоящий. И неимоверно пропитанный любовью к героям, неудачникам, убогим, опустившимся, но не сдающимся, причём такой безграничной любовью, которой, мне казалось, уже вообще не может быть в литературе (Первая её искра ослепляет в “Казанском вокзале” – второй истории романа, с замечательными героями Овсенькой и его внуком Мишуткой, встречающими первый снег: “Первый снег, значит, – пробормотал он, засыпая. – Вон чего…”. Это не жалость, не сострадание, не сожаление – это именно что накатывающая любовь автора к персонажам и к людям вообще. Ради соприкосновения с этим чувством роман не просто стоит – его необходимо прочитать. Какими бы не были люди, где бы они не жили – они прекрасны и удивительны, их жизнь наполнена борьбой и шекспировскими страстями. Тонким юмором и очаровательными шутками:
— Вчера в телевизоре показывали змею, – сообщил он Зое. – В Бразилии живёт, что ли. Это ж надо таких змей придумать! У нас змеи как змеи, а у них прямо слоны. Людей жрут, сволочи! Куда у них там милиция смотрит?
(Про электричество)
Само собой разумеющейся и от этого неопровержимой мудростью:
Семён Семёныч пожал плечами. Ему хотелось сказать, что это не конец, а начало истории, но он решил промолчать. А Эсэсовке хотелось сказать, что ей не только дом нужен, но она тоже решила промолчать.
— Тогда на хера тебе всё это надо? – спросила она. – Зачем пришёл?
И Семён Семёныч ответил так, что у Доры ёкнуло сердце, словно именно этих слов она и ждала всю жизнь.
— Должен же кто-то патроны подавать.
(Эсэсовка Дора)
Обычной такой знакомой жизнью:
Его отец, Борис Борисович Гомозков по прозвищу Бебе был, наверное, самым беспечным и легкомысленным в мире человеком. Выпивал он редко, не дрался и вообще не бунтовал, потому что не воспринимал жизнь как задачу – для него она была готовым решением, и что бы там ни случалось в этой жизни, он относился к этому так, словно родился в жизни той, другой, о которой люди задумываются лишь на склоне лет, перед смертью. Дом у него был не то чтобы развалюха, но какой-то пёстрый, крытый где железом, где соломой, а где битым шифером. Заводились деньги – он тотчас спускал их на лакомства, сладости и всякие безделушки вроде авторучек с часами или керамических напольных ваз, а на оставшиеся, словно спохватившись, покупал двух-трёх поросят на вырост. И вскоре эти поросята с визгом носились по комнатам, гоняя домашних мышей, в античной вазе куры несли яйца, хозяин в дырявых носках попивал самогон с лимоном и курил дорогую сигару, а одиннадцать детей в обновках и обносках играли в футбол, стреляя мячиком то в зеркало, то в высокие напольные часы, маятником от которых их мать помешивала суп. Когда же денег не было, а так бывало гораздо чаще, семья садилась на картошку с селёдкой и пила чай с сахаром вприглядку.
(Карлик Карл)
И язык – какой изумительный язык: только от названия некоторых историй захватывает дух (“Вовка и Скарлатина”, “Ведьмин волос”, “Ла Тунь”, “Лилая Фимочка”). И ни разу не возникает ощущения, что это где-то уже было: это рождено здесь и сейчас, и это прекрасная современная литература.
Я здесь живу... 
Недавние комментарии