“Госпожа Бовари”

Лето – перерыв театрально-концертных и почему-то так получается, что даже киношных впечатлений (как-то трудно добраться до дисков при преимущественно загородной жизни). Спорт временами захватывает, но не настолько, чтобы заполнять им страницы LiveJournal. Лето – замечательное время, чтобы наконец-то написать о прочитанном.

До литературы в течение года редко доходят руки: о ней я привыкла писать вдумчиво и неторопливо, без наскоков и эпатажа, и поэтому получается, что пишу крайне редко, почти совсем не пишу, хотя написать о многом – просто необходимо.

*      *      *

Никогда мне не нравилась французская литература (отроческие увлечения Жюлем Верном и романами Дюма не в счёт: французская беллетристика превосходна), но, поддавшись настойчивым уговорам Владимира Набокова, я всё-таки решила ещё раз попытать счастья: а вдруг за те пятнадцать лет, что в моих руках не было французского романа, что-то во мне поменялось?

Что во мне поменялось наверняка, что-то даже, возможно, в лучшую сторону, но – увы! – как не нравилась мне французская классическая литература, так и не нравится (правильнее, наверное, было бы в данном случае сказать не нравится Флобер, но у меня почему-то есть твёрдое убеждение, что он не одинок). Существенная разница лишь в том, что теперь, прочитав “Госпожу Бовари” (в переводе А. Ромма, который еле-еле удалось найти, поскольку именно им пользовался Набоков,), я могу аргументировать, почему мне не нравится этот роман, а вместе с ним Флобер и некоторые другие французские классики.

*      *      *

Меня удручает мещанство “Госпожи Бовари”. Не то, что герои романа – мещане (они – и у Островского, и у Достоевского, и у Чехова, и Куприна), и даже не их мещанские мысли и поступки, а мещанство писателя в изображении своих героев. Ни проблеска, не единой самой незначительной попытки героев вырваться из своего мещанского существования: ни малейшей божественной искрой не наделяет Флобер своих героев.

Эмма Бовари – законченная, закостенелая, в превосходной степени мещанка в своих мыслях, мечтах и поступках. Она живёт не внутри себя, а как бы смотря на себя извне и воображая себя такой, какой она хотела бы быть, там, где она хотела бы быть. Смотря на себя воображаемую, идеальную глазами себя сегодняшней.

Для неё ничто не самоценно: она стремится к тому, чтобы быть в каком-то иллюзорном мире, где всё не так, как вокруг неё. Но при этом, попади она в этот иллюзорный мир на самом деле, она бы вряд ли получила удовольствие: она в принципе не способна испытывать ни любви, ни наслаждения, ни страсти, ни счастья сама по себе. Она не хочет быть где-то в воздушном замке: она хочет наблюдать себя в этом воздушном замке и испытывать от этого восхищение, точнее, восхищение от того, что, когда она будет там, ей будут завидовать такие, как она сегодняшняя. Вся жизнь – напоказ. И вот в этом-то самом: во внутренней нищете и в оценке жизни и себя исключительно внешними категориями, – и есть самое глубокое и неподдельное мещанство героини Флобера.

Набоков спорит с теми, кто называет роман реалистическим и натуралистическим, приводя определённые доводы (например, тот, что Шарль ни разу не заметил ночного отсутствия жены). Но дело совсем не в этом: роман ужасающе реалистичен и, более того, обыден интенциями, мотивами, словами и мыслями героев (Эммы прежде всего, но и других – тоже). В “Госпоже Бовари” со всей очевидностью узнаётся самый настоящий “обыватель”, и в этом смысле в романе нет никакой фантастичности, никакого художественного вымысла. И именно это меня ужасно раздражает, несмотря на то, что Набоков восхищается языком и деталями. Беда в том, что, когда за прекрасно обрисованными деталями не стоит пусть не столь же прекрасного, но хотя бы стремящегося к прекрасному смысла, роман становится совершенно пустым и оставляет опустошённым читателя.

И в самом деле, здесь как нельзя более уместен вопрос “зачем?” Можно было бы последовать в ответе на него за теми, кто утверждает, что писатель обличает мещанство современного Флоберу общества, но и с ними я не могу согласиться. Писателю, кажется, настолько безразлично всё, что происходит с героями, он представляется настолько дистанцированным от них, настолько увлечённым деталями ради деталей, что не заметно ни обличения, ни обвинения, ни возмущения, ни презрения, ни осуждения. Ничего!.. кроме вяло текущей жизни, которую мы и так, без него имеем возможность наблюдать.

Эмма Бовари от первой до последней буквы идёт по вполне обычному и ожидаемому пути, и ни один её шаг не вызывает ни сострадания, ни сочувствия, ни слабой надежды на то, что что-то могло быть по-другому. Ни одной попытки вырваться за привычный круг, вдохнуть полной грудью, хотя бы попробовать познать смысл бытия. Вот именно это, то, что писатель не оставляет читателю ни малейшей надежды на просветление своей героини, – я называю “мещанством писателя”.

Дело усугубляется тем, что Эмма Бовари – не единственный подобный персонаж: всё пространство романа населено такими же точно героями (и Омэ, и Родольф, и Леон, и Лере до ужаса предсказуемы и банальны). И даже бедный Шарль, хотя и любит Эмму, волочится от начала и до конца, не будучи способным вызвать живое участие (и дело здесь, конечно, в том. что Флобер не утруждает себя раскрытием внутреннего мира своего героя, не утруждает себя даже вниманием к нему, хотя, возможно, именно у Шарля из всех героев романа он наиболее человечен).

Лишь финал, начиная с того момента, как Эмма отравилась, показался мне выходящим за рамки тоскливой обыденности. Показался мне сильным и нетривиальным (правильнее было бы сказать – нетривиально написанным). Впечатлил, но не настолько. чтобы я могла сказать, что мне понравился роман.

*      *      *

На очереди после Флобера по набоковской наводке – “Мэнсфилд Парк” Джейн Остен и “Холодный дом” Диккенса: английскую литературу, в отличие от французской, я всегда любила.

*      *      *

Впереди из прочитанного для LiveJournal – книга Павла Басинского о Льве Толстом, “Даниэль Штайн. Переводчик” и “Зелёный шатёр” Людмилы Улицкой, “Лёгкая голова” Ольги Славниковой и ‘Mansfield Park’ by J. Austen. И это минимум, который нужно успеть до конца августа, потому что потом опять будет “не до того”.